По прибытии в дом священника Гавьота всё ещё дулась. Последние слова прете Амедео немало разозлили девицу, однако же покамест она решила не возражать и не ругаться, всё ещё побаиваясь его совершенно непредсказуемой и странной реакции на все свои выходки. О каком благоразумии мог вести речь святой отец с учётом того, что сам, по мнению Гавьоты, этим самым благоразумием не блистал, было совершенно непонятно.
Впрочем, кажется, гнать из дома маленькую воровку пока никто не собирался, а это гарантировало как минимум ещё один сытный обед. Привыкшая жить сегодняшним днём, Гавьота уже считала это большой удачей, а потому, когда её позвали к столу, от былого раздражения не осталось и следа. Как ни парадоксально, но именно в такие моменты она была чуть ли не самой набожной христианкой - радовалась тому, что есть, и даже и мечать не думала о чём-то большем. Право слово, стоило ли растраиваться из-за какого-то старого сухаря, который возмущался от любого крепкого словца? Прожила же она вот уже сколько лет без его благодеяний, и ещё проживёт не меньше.
На еду Гавьота набросилась с уже не удивлявшей жадностью, словно боялась, что в любой момент могут отобрать. Более того, она бы, если б не знала, что святой отец остановит очередными нравоучениями и заверениями в своём бескорыстии, в которое верилось всё ещё с превеликим трудом.
- И чего Вы так расстраиваетесь из-за этого старикашки? - беспечно сказала Гавьота, решив несколько приободрить своего незадачливого благодетеля. Она и правда не понимала, зачем столь старательно навязывать своё общество тому, кто явно в нём не нуждался и не готов воспринимать бродяжку такой, какая она есть. Подстраиваться под желания окружающих она уже пробовала, и ни к чему хорошему это не привело, так что уж увольте, повторения подобного опыта Гавьота не желала ни в коей мере.

Слушая слова священника, Гавьота застыла от удивления, не в силах вымолвить и слова, настолько диким казалось всё, что говорил святой отец.
- Выбор?! Вы говорите, у меня есть выбор?! - наконец взвизгнула она, когда дар речи наконец вернулся к бродяжке. Если бы это была первая их беседа, она бы наверняка подумала, что прете Амедео издевается, однако же с каждым часом, проведённым под одной крышей, сомневаться в его искренности было всё сложнее, и, как ни странно, эта поразительная наивность и умение видеть хорошее там, где его просто не могло быть, выводило Гавьоту из себя едва ли не больше, чем если бы её нынешний покровитель и правда замышлял худое.
- Да что Вы вообще понимаете?! - с жаром проговорила она, в раздражении отшвыривая прочь ни в чём не повинную ложку. - Сидите в своей церквушке, утешаете добропорядочных матрон да поёте изо дня в день свои гимны! А люди, они совсем не такие, какими хотят казаться у Вас на исповеди! Они приходят, каются во всяких безделицах, а потом, получив прощение, возвращаются к себе домой и делают всё то, что Вы и Вам подобные запрещаете со своих кафедр. И Вы глупец, каких свет не видывал, если и правда думаете, что для того, чтобы быть избитой палками, мне нужно идти под мост. Достаточно лишь вернуться туда, откуда пришла. Или в дом моей матери. Вот уж где мне обрадуются точно, ведь с моим побегом эта жирная свинья потеряла чуть ли не основную статью дохода! И местный святой отец обрадуется не меньше, знаете, он не гнушался раздвигать мне ноги практически сразу после того, как сам же на исповеди журил за распутство...
Выпалив всё это, Гавьота словно выдохлась и обречённо опустилась обратно на скамью, всерьёз опасаясь, как бы этот откровенный порыв не вышел ей боком.

- ¡Porque eres tontucio!* - сквозь зубы ответила Гавьота на последний вопрос священника. Сказать тоже самое по-итальянски беглянка так и не решилась, чтобы не вызвать очередной волны странных нотаций.
- Как мне верить в то, что Вы говорите, тогда как я не знаю ни одного человека, который вёл бы себя также, как и Вы? - уже куда спокойнее продолжила она, впервые одаривая прете Амедео робкой и нервной улыбкой. Поразительно, насколько наивным мог быть взрослый человек! Гавьоте приходилось объяснять, будто малому ребёнку, очевидные вещи, а он всё равно не хотел понимать очевидного. И после всего это она упрямица?!
- Я ещё готова поверить в то, что Вы один такой..., - девица снова замялась, подбирая слово, которое святой отец не расценил бы как оскорбление. - ...такой. Но в то, что и остальные будут вести себя так, как Вы... Нет, и не просите! Я лучше останусь жить с Пачано, от него я хоть знаю, чего ждать... Знаете,  палки - это ведь не самое страшное, - неожиданно серьёзно и откровенно призналась Гавьота, в ту же секунду пожалев о внезапном и необъяснимом порыве, заставившем её выпалить последние слова.
Разумеется, сейчас должны были последовать очередные вопросы, отвечать на которые у беглянки не было ровным счётом никакого желания. К чему вспоминать всё то, что ей пришлось пережить за столь короткий срок? Если прете Амедео уверяет, что на исповедях наслушался всяких ужасных историй, разве могла ему быть интересна очередная банальная повесть о злоключениях маленькой чумазой девицы? Гавьота сомневалась, что её повесть сильно отличается от истории любой местной девчонки из трущоб, а потому, внезапно смутившись и стушевавшись, уткнулась носом в опустевшую тарелку, надеясь, что священник сменит тему разговора.

* Потому что ты придурок! (исп.)

- А раньше никому не приходило в голову подумать обо мне, вот и приходится самой - резонно возразила Гавьота. - Вы, кажется, ждёте, что я в одночасье начну верить во все байки про любовь к ближнему, которыми щедро закармливают нас святые отцы? Допустим, я могу доверять Вам, но где гарантия, что меня не обманут все остальные? Ваше слово? - бродяжка снова не сдержала презрительного смешка. - Да с чего Вы взяли, что Вам не соврут также, как и мне?
Сейчас Гавьоте вот уже в который раз казалось, будто она втолковывает малому ребёнку, какой стороной следует держать ложку. Ребёнок же упрямился изо всех сил, предпочитая зачерпывать руками. Впрочем, наверное, сравнение было не совсем правильным, потому что сама девица, полагавшая себя далеко не глупой и умудрённой опытом, обычно вкушала хлеб насущный, не отдавая дани условностям этикета.
Однако же даже по мнению такой упрямицы, как она, хорошее отношение прете Амедео заслуживало хотя бы малой частицы той правды, которую скрывала беглянка. Помолчав ещё немного и хорошенько обдумав, что же всё-таки можно было открыть священнику, девчонка призналась:
- Я из Пайты, а в Венецию приплыла два года назад... И зовут меня Гавьота,.. - Назвать имя человека, привёзшего её сюда из Барселоны она так и не решилась. Да и открытие настоящего имени далось ей с превеликим трудом. Неожиданно растеряв всю свою бойкость и прыть, беглянка снова сидела напротив прете Амедео потупившись и явно ожидая вполне закономерной вспышки раздражения в ответ на вскрывшийся обман.

- Отличать дурное от отвратительного? - невесело усмехнулась Гавьота, в который раз одаривая прете Амедео хмурым взглядом. Всё-таки поразительно, откуда было в этом человеке столько наивности! Видимо, ему не довелось повстречать в этой жизни настоящих негодяев, раз он так легко рассуждает о чужих поступках и рассудительности. Опыт же беглянки говорил совсем о другом: бей первым - и тогда, возможно, успеешь убежать.
- Я не знаю, о какой любви Вы всё время толкуете. Та, о которой известно мне, приносит мало радости и много боли. По крайней мере, женщинам, - продолжила она, отводя взгляд. Вся эта беседа уже порядком надоела девчонке, главным образом потому, что та чувствовала - ничего нового святой отец сейчас не поведает. Наверняка в очередной раз начнёт толковать о божественных чувствах и прочей чепухе. Только вот какой от этого всего прок, когда на деле мужчин интересует совсем иное, в этом-то её уж точно не переубедить!
Последняя просьба священника показалась не менее странной, чем все его разглагольствования до этого. Не всё ли ему равно, что бродяжка ругалась, если добрую половину этих слов он попросту не знал? Впрочем, за пару дней, проведённых в доме прете Амедео, Гавьота начала испытывать что-то, отдалённо напоминающее благодарность, а исполнение этой просьбы, как ни крути, могло сойти за некоторую благодарность, если уж ничего другого ему пока было не надо.
- И да, я постараюсь не ругаться. Если уж без этого никак, - буркнула она с таким видом, будто святой отец и вовсе запретил ей разговаривать.

Как только речь зашла о любви, прете Амедео вновь принялся нести, по мнению Гавьоты, полную околесицу. В том, что в обсуждаемом предмете она смыслит поболе многих и уж тем более пастора, девочка нисколько не сомневалась, а потому его спокойная уверенность в собственной правоте так раздражала.
- У Вас ведь есть ответы на все вопросы, да? - с прежней досадой проговорила беглянка. Проповеди она не любила, и не собиралась сносить их даже за кров и хлеб. Ну, или не собиралась сносить их долго. - Вы, священники, всегда говорите позаковырестее, чтобы мы ничего не понимали и верили, что вы и правда умнее нас. Хотя, Вы, похоже, и правда верите в то, что написано во всяких книжках, а я вот верю только в то, что знаю.
В который раз Гавьота подумала о том, насколько странен оказался человек, в дом которого её угораздило забраться. "Рассуждает о страданиях и любви так, будто и правда что-то в этом смыслит!" - подумала девчонка, бросая хмурый взгляд на своего невозмутимого собеседника, однако же возразить вслух не решилась, ибо справедливо полагала, что нарываться на очередную непонятную нотацию о какой-то диковинной любви или о том, что не все люди хотят выгоды лишь для себя, не следует. А потому решила воспользоваться случаем сменить тему разговора:
- Моё имя означает "чайка", падре. Там, на другом конце света, мне часто говорили, что оно мне подходит, потому что я порой верещу так же громко и пронзительно.

- Всю жизнь ответы ищут либо дураки, либо я даже не знаю кто, - с уверенностью ответила Гавьота,  снова поднимая на священника глаза. Странно, но на этого святого отца сердиться долго не получалось, хоть ты тресни! Бродяжка даже поймала себя на мысли, что иногда приходилось чуть ли не специально накручивать себя. Правда, чаще всего прете всё-таки услужливо предоставлял повод для недовольства своей незваной гостье. Вот и сейчас, стоило только заговорить о чём-то другом, как этот пастор вновь пустился разглагольствовать про свою разлюбезную любовь, чёрт бы её побрал вместе с ним самим!
- Зачем мне эти Ваши приюты, если нашу сестру могут завалить в любом месте? Вот уж не думаю, что там лучше или хуже, чем в доме моей матери, где любой желающий мог засунуть свой вонючий... - тут Гавьота осеклась, вспомнив, что обещала священнику не ругаться. - Но они хоть платили, - продолжила она, так и не сумев подобрать приличное слово взамен того, что чуть не сорвалось с губ. - Те, кто имел меня уже здесь, делали это за просто так. Только если в Пайте мать колотила меня лишь когда слезший с меня мужик платил меньше обыкновенного, то здешняя хозяйка била всякий раз, как её жирный муженёк придавливал меня своим необъятным брюхом. И матери я хоть деньги приносила, потому она сильно никогда и не лупила, так только, огреет пару раз чем-нибудь, что под руку попадётся, ни разу дольше пары дней не болело, не то что эта... Та со злобой, а будь её воля, так и насмерть бы забила! А мужу её плевать было на то, что я еле хожу, он, если я после побоев не так проворно пузом к столу прижималась и юбку задирала, мог и добавить. А наутро опять она... Что, скажете, в этом Вашем приюте для гулящих хуже? Да какой бы гадостью учёной там ни болели, всё будет лучше, чем это!
Начав рассказывать о своих невзгодах назло, просто потому что святой отец всё никак не мог прекратить эти глупые увещевания, и в отместку за то, что привычные ругательства теперь были под запретом, Гавьота и сама затруднялась сказать, почему теперь никак не могла остановиться. Казалось, за это короткое время она успела поведать столько, сколько никому и никогда про себя не рассказывала. Может, хоть сейчас этот святоша прекратит рассказывать сказки про любовь и всякие волшебные приюты, в которых почему-то все должны вести себя совсем не так, как принято во всём христианском мире? Или же сам спустится с небес на землю и перестанет верить во всю эту чушь... Точного ответа Гавьота не знала, да и не была уверена, что теперь ей не достанется за подобные разговоры - помнится, там, в Пайте, можно было запросто схлопотать пару звонких затрещин от местного святого отца за упоминание срамных мест в его присутствии, что, однако же, нисколько не мешало тому наведываться к матушке и, как и многим другим, пользоваться телом её малолетней дочери. Может, и этот из таких же? Нет, в том, что не Бог весть какие бродяжкины прелести прете Амедео не интересовали, Гавьота уже не сомневалась, однако же, кто их знает, этих пасторов? Не станет, как все остальные, бить, так, может, придумает чего пострашнее... Снова разбередив старые страхи и опасения, девчонка невольно вновь отодвинулась подальше.

"Будешь грешить - попадёшь прямиком в ад". "Будешь распутничать - Господь покарает страшными болезнями". "Не сделаешь, как я скажу, - мало не покажется". Гавьота уже давно не удивлялось подобным противоречивым требованиям. Знала только, что ад и болезни будут ещё не сейчас, а вот побои ждать себя не заставят, а потому и выбор для девочки был очевиден. Говорить это святому отцу не стала - всё равно ведь не поймёт и примется в очередной раз рассуждать о какой-то небывалой любви да пугать ужасными болячками. А на сегодня нотаций с неё было достаточно.
Прикосновение к щеке стало для беглянки полнейшей неожиданностью. Повидавшая за свою недолгую жизнь множество объятий, почувствовавшая на собственной шкуре все виды мужской "ласки", Гавьота так и застыла посреди кухни, словно соляной столб, ибо подобного не делал ещё никто. В то, что священник не претендует на её тело, бродяжка уже уверилась, ибо на её  памяти ни один хотевший близости мужик не терпел так долго. Не имело это поглаживание ничего общего и с так долго ожидаемой оплеухой. Снова испугавшись, как случалось всегда, стоило лишь столкнуться с чем-то доселе невиданным, а значит, потенциально опасным, Гавьота в полнейшем недоумении уставилась на священника, словно ожидая не то какого-то продолжения, не то разъяснений столь странного поступка.
- Это... это Вы зачем? - робко спросила она. - Зачем Вы так... - не договорив, девушка поднесла руку к тому месту, до которого только что коснулась ладонь Амедео, будто думала, что столь лёгкое прикосновение могло оставить на щеке какие-то отметины.