Гавьота в бешенстве металась по комнате, круша на своём пути всё, что только можно было разбить или сломать. О том, что хозяева наверняка стребуют с неё в том числе и за ущерб, нанесённый этой комнате, сомневаться не приходилось. Впрочем, сейчас беглянка не задумывалась о последствиях, слишком была зла, причём даже не на мерзкого старика Пачано, опять изловившего девицу, когда та кралась по тёмной лестнице на первый этаж, а на собственную глупость, из-за которой она давеча задержалась на кухне священника, вместо того, чтобы дать дёру сразу же, как только ухватила ту краюху.
Неспроста, ох, неспроста её тут держат! Не просто так этот странный прете предложил ей такую роскошную комнату, а сам даже не позарился на её не Бог весть какие прелести. Наверняка догадался, что бродяжка представилась ненастоящим именем, и теперь распорядился послать за стражей, чтобы выяснить, откуда она сбежала и не обокрала ли ещё кого. Что теперь делать, Гавьота не имела ни малейшего представления, а потому и вымещала злобу на всём, что попадалось под руку.
Однако же беглянка выходила сухой из воды после слишком многих передряг, чтобы отчаяться и потерять в веру во спасение. Наверное, её нынешний домовладелец одобрил бы это поистине христианское качество, если бы оно только не было сейчас чуть ли не во вред самой девчонке. Немного успокоившись и отдышавшись, Гавьота стала лихорадочно соображать, как бы выбраться из дома священника до прихода стражи. Дверь, разумеется, на этот раз была заперта снаружи, а, значит, оставалось только окно.
Для того, чтобы решиться, много времени не понадобилось. Чем грозил прыжок с высоты второго этажа, она вряд ли понимала, но упорно считала, что результат будет всяко лучше, чем допросы, новые унижения и в конце концов - возвращение к прежним хозяевам. Но стоило забраться на подоконник, как смелости у девчонки заметно поубавилось, всё-таки второй этаж - это вам не хилый плетень в Пайте, через который она и в семь лет перепрыгивала в два счёта.
Скорее всего, Гавьота так бы и не решилась совершить это безумство, если б не голос священника за дверью. Накатившая новой волной паника заставила поторопиться, нога в лёгкой туфле предательски соскользнула, и буквально в следующее мгновение девица уже висела над мостовой, изо всех сил вцепившись побелевшими пальцами в край подоконника. Казалось бы, она же так и собиралась сбежать, нужно было только отпустить руки. Но теперь, очутившись со стороны улицы, Гавьоте было так страшно, что она уже была готова пересмотреть свою точку зрения на дальнейшее пребывание в доме Саличи. Кого звать на помощь и сколько времени она сможет ещё так провисеть, было совершенно непонятно.

Поначалу попытки помочь только вынудили Гавьоту ещё крепче вцепиться в подоконник, потому что той от шума и страха показалось, что ворвавшиеся в комнату священник и слуга нарочно хотели, чтоб она свалилась на мостовую. Однако же через какое-то время, уразумев, что её пусть медленно, но верно затаскивают обратно, беглянка послушала Пачано, и дело явно пошло быстрее.
Снова оказавшись в комнате, девица в изнеможении уселась на пол прямо у того самого окна и осторожно посмотрела снизу вверх на своих спасителей. Нельзя сказать, что она не испытывала совсем уж никакой благодарности за столь своевременное спасение, однако же прекрасно осознавала, что простой благодарностью сейчас дело не кончится. Гавьота уже сбилась со счёта, сколько раз за свою недолгую жизнь она куда-нибудь от кого-нибудь сбегала, и её  опыт в этом деле говорил лишь об одном- не бьют только за тот побег, который удался. Эту же попытку улизнуть назвать удачной язык не поворачивался, а потому девица не долго буравила взглядом своих спасителей и поскорее опустила голову, чтобы звонкие оплеухи, которые должны были посыпаться на неё с минуты на минуту, не были слишком болезненными.
То, что ожидание это так и не оправдалось, и удары всё же не последовали, оказалось для сжавшийся под окном Гавьоты событием едва ли не более удивительным, чем вчерашний отказ прете от её тела, а потому беглянка снова вскинула на Амедео глаза, в которых на этот раз непомерное удивление сменило страх. Впрочем, расслабляться было ещё явно рано. В комнату её затащили не просто так, взаперти держали тоже с каким-то умыслом, а следовательно, так или иначе поплатиться за эту выходку всё равно придётся.

С каждым словом священника Гавьота пугалась всё больше и больше. Прете Амедео был спокоен, не кричал, не порывался ударить беглянку, а значит, последствия её неудачного побега могли быть поистине ужасными. Опыт расплаты за собственные выходки говорил о том, что, чем громче ругается власть имущий, тем вероятнее, что дело закончится лишь парой затрещин и тумаков. Гавьота убедилась в этом на примере родной матери, частенько лупившей подвернувшуюся под горячую руку дочь чем ни попадя. Этого девчонка уже давно не боялась. Куда страшнее было, когда имевший полное основание сердиться человек был спокоен, как некоторые мужчины, приходившие тогда, в Пайте, или как муж её прошлой хозяйки. Или же как сейчас этот святой отец. Подобное поведение означало, что расплата будет куда как дольше, унизительнее и болезненнее.
Именно по этой причине Гавьота, каким бы странным это ни могло показаться, боялась Амедео, до сих пор не тронувшего девушку даже пальцем, куда больше, чем его сварливого слугу Пачано, действия которого были, по крайней мере, легко предсказуемы и объяснимы: она знала, что её запрут, если поймают - это и произошло; она знала, что её побьют при повторной попытке, но этого не случилось, а значит, пастор наверняка придумал что-нибудь пострашнее.
После предложения поговорить в комнате воцарилась звенящая тишина. Гавьота знала, что от неё ждут какого-то ответа, возможно, слов раскаяния, но упорно продолжала молчать, опасливо прижимаясь к стене. Раскаяния она не чувствовала, а попытками оправдаться боялась лишь усугубить грозившую ей участь.

Когда Амедео заговорил, Гавьоту охватила страшная тоска. Она знала этот тон, столь характерный для священников, так читались проповеди по воскресеньям и в любое другое время, стоило лишь маленькой девчонке попасться на краже черимойи из сада святого отца. За подобной отповедью всегда следовали затрещины или что похуже, а потому она всегда ждала окончания этих нравоучений чуть ли не с нетерпением, зная, что чем раньше закончатся речи падре, тем скорее тот приступит к делу и тем скорее отпустит её на все четыре стороны.
Сейчас Гавьота была уверена, что хозяин этого дома затеял что-то подобное, а потому по привычке опустила голову. Подобный жест всегда расценивался мучителями как знак смирения, что в редких случаях несколько смягчало её участь. Однако же буквально в следующее мгновение беглянка подняла голову и с нескрываемым удивлением уставилась на священника, потому как говорил он нечто такое, чего ей раньше при подобных обстоятельствах слышать не доводилось.
Разумеется, не видевшая в этой жизни ничего, кроме обмана, унижений и побоев, Гавьота не могла поверить пастору в одночасье. Она всё ещё подозревала, что рано или поздно этот мужчина потребует какой-нибудь платы за свою заботу, но и отрицать очевидное было тоже невозможно. Прете был прав: идти ей было некуда, да и в том, чтобы торговать собственным телом, приятного мало. Но стойкая убеждённость в том, что ничто в этой жизни не даётся даром, привитая годами злоключений, мешала довериться человеку, протягивавшему руку помощи, и заставляла в каждом его действии, в каждом слове искать подвох.
- А разве не причините? - ответила Гавьота на последний вопрос священника. - Вы думаете, я не знаю, какие вы? Всегда обещаете с три короба перед тем, как сделать всё по-своему. Думаете,  я не знаю, что платы требуют за каждый кусок хлеба? Чистая совесть, как же... Все вы о ней вспоминаете перед тем, как завалить нашу сестру, вы-то потом там с Богом договариваетесь, а мы потом сиди на хлебе и воде! - начав внезапно высказывать всё, что накипело за долгие годы лишений, беглянка уже не могла остановиться. - Думаете, сейчас отдадите эту шлюшку в услужение к кому-нибудь из своих знакомых и сделаете доброе дело? Будете приходить после воскресной службы к ним в гости, смотреть, как я помогаю накрывать на стол, и думать про себя: "Экий я молодец! Эта потаскушка мне по гроб жизни обязана тем, что засыпает не под мостом". И Вам же невдомёк будет, сколько пощёчин я получу от хозяйки, и сколько раз хозяин прижмёт меня животом к столу!
Выпалив всё это, Гавьота утихла и снова будто-бы сжалась в комок, ожидая расплаты за столь опрометчивые слова. На её памяти ещё никто не сносил спокойно подобных речей.

Гавьота вся напряглась, как только священник сжал её плечи. Была уверена, что теперь уж точно узнает силу пасторских затрещин. Каково же было её удивление, когда долгожданных оплеух так и не последовало, а прете Амедео продолжил обещать ей свою помощь, уверяя, что взамен не потребует ровным счётом ничего. Именно в это беглянка никак и не могла поверить. А потому, стоило хозяину дома снова отойти, она тут же опасливо отодвинулась подальше, словно это он устроил в комнате погром, и недоверчиво и требовательно спросила:
- А с чего мне Вам верить?
Кажется, Гавьота уже задавала этот вопрос, но, по её мнению, ответа так и не получила. Слишком уж странно вёл себя этот человек. Да любой другой уже давным-давно сдал бродяжку с рук на руки властям. Что бы сделали с ней прошлые хозяева за одну мысль о побеге, и думать было страшно. А этому, казалось, было совершенно всё равно, что он сам рисковал вывалиться из окна, втаскивая обратно в комнату неугомонную девчонку... Неужто и правда ничего не хотел взамен? Да разве такое возможно?
- Какой слуга будет вслух роптать на того, кто даёт тебе крышу над головой! - это было сказано уже куда спокойнее. Как бы ни была Гавьота мнительна и подозрительна, но даже её бдительность постепенно ослабевала. - Я тоже до поры до времени молчала о том, как...
Резко замолкнув, бродяжка снова угрюмо уставилась в пол, мысленно ругая себя на чём свет стоит за излишнюю болтливость. Никому и никогда не было интересно, какие злоключения выпали на её долю. Так с чего этот святой отец, пусть и немного не такой, как все, должен был становиться исключением?