Средства женского кокетства

Мы ограничимся здесь более подробным освещением лишь технических и, так сказать, постоянных средств женского кокетства, и притом только тех, которые наиболее существенны для характеристики эпохи. Сюда относятся: платок на шее, веер, маска, украшения и мушки. На первый взгляд все эти предметы могут показаться несущественными. И, однако, необходимо уделить особое внимание именно им. Дело в том, что если, невзирая на их официальное предназначение, которое легко может ввести в заблуждение, вскрыть их истинный смысл, то, как будет видно, они позволяют нам лучше уяснить себе сущность эпохи, чем многие другие явления, более ярко бросающиеся в глаза.

Платок

Платок, который дама накидывала на шею и плечи, имел на первый взгляд целью скрывать модное декольте в такие моменты, когда оно считалось по общему убеждению неуместным, например, дома во время работы, при посещении церкви и т. д. Так как, однако, все всегда складывается ко благу - не благочестивого, правда, а именно грешника, - то и это средство поднять нравственность послужило лишь для вящей безнравственности. Другими словами: оно сделалось одним из утонченнейших средств женского кокетства. Так как платок накидывался на плечи только слегка, то он уничтожал ясные линии покроя, позволяя обладательнице красивой груди делать вырез еще глубже, чем требовала мода. А этот излишек выреза женщина показывала лишь тогда, когда это соответствовало ее особым целям. В один миг она могла показать все или ничего. Она могла пройтись по улице или появиться в обществе в самой приличной позе, однако в надлежащий момент удовлетворить самый смелый каприз, свой или чужой, так как было достаточно простого движения или шутливой выходки ухаживателя, чтобы сбросить платок.

Дама с веером, Александр Рослин

Кроме этой важной функции в интересах кокетства платок исполнял, впрочем, еще и другую задачу в деле эротического воздействия женщины на мужчину. Он усиливал действие декольте приблизительно так, как и вуаль. Затушевывая временно ясные контуры груди, платок тем самым возбуждал воображение мужчины, разжигал его любопытство, доводил его до желаний, чем достигалась главная цель кокетства. Если у неимущих классов этой цели служил платок, то у имущих классов кружевное фишю (косынка, платок. - Ред.) или драгоценная шаль. Но фишю и шаль одинаково мало скрывали, по замечанию остряков, красивую грудь; в обоих случаях достаточно малейшего дуновения ветра, чтобы раскрыть грудь: ибо, как выражался Виланд, платок не что иное, как "сотканный воздух". Нет поэтому ничего удивительного в том, что фишю и шаль играли такую огромную роль во флирте.

Веер

Веер был в эпоху старого режима, как во все времена в южных странах, неизменным спутником женщины. Он относился к числу самых важных туалетных принадлежностей не только светских дам, но и жен и дочерей среднего и мелкого бюргерства. Вполне естественно, что он с самого начала сделался важным средством кокетства, так как уже пользование им для естественной цели давало кокетству благодарнейший материал. Красивую руку, изящную кисть, грациозный жест, изящную линию - все это можно было при помощи веера выгодно подчеркнуть или дольше продемонстрировать публике, чем иным каким-нибудь способом.

Так же рано и так же естественно возник и знаменитый разговор при помощи веера, позволяющий женщине в любой момент вступить с мужчиной в интимную беседу, непонятную для непосвященных. Путем известных движений веера женщина могла пригласить мужчину подойти, сказать ему, что она готова пойти навстречу его намерениям, назначить время свидания, сообщить, придет ли она или нет. Нежным жестом опуская веер, дама признается побежденной, гордым движением развертывая его, она хочет сказать, что непобедима. Нежность, любовь, отчаяние - всю скалу аффектов может передать веер. Этим искусством, в котором и теперь еще испанки мастерицы, в эпоху старого режима владели почти все женщины.

Веер "Бахус и Ариадна", 18 век

Многочисленные иероглифы веерного языка еще не исчерпывают всего репертуара, который веер исполнял на службе галантности. Довольно важная роль его заключается, между прочим, в том, что он позволял женщине скрывать то или другое настроение, отражавшееся на ее лице, скрывать чувство неудовольствия или же удовольствия, наконец, симулировать то или другое настроение, например стыдливость, оставаясь при этом в рамках данной ситуации. Другими словами, веер позволял в XVIII в. женщине быть активной и пассивной участницей грандиозной оргии непристойности, устраиваемой ежечасно светским обществом словами и поступками. Прячась за веером, дама могла выразить свое одобрение дерзкой смелости; развернув веер, она могла вызывать на флирт жестами, скрывать этот флирт от чужих взоров, отвечать на него и т. д.

По всем указанным причинам веер неминуемо должен был стать неизменным спутником женщины. Без веера она была беззащитной, была подобна воину, противостоящему в битве с голыми руками закованному в броню неприятелю. И потому она никогда и не расставалась с веером. В своих мемуарах одна молодая англичанка замечает: "Мне подарили также несколько вееров. Для девушки достаточно одного, но мы ходили с веерами, как японки; мне подарили один для улицы, один для утра, другой для вечера и, наконец, еще один для особо торжественных случаев". Неудивительно, что в эту эпоху вееру был устроен настоящий апофеоз, что он сделался драгоценнейшим предметом в руках женщины и что художники старались довести его до совершенства - как декоративность, так и форму.

Маска

Необходимо здесь упомянуть о практиковавшемся тогда обычае носить маску, так как маска служила почти тем же целям, что и веер. В некоторых странах и городах, в особенности в Венеции, аристократы - и только они одни - имели право ходить в маске по улицам или посещать театр не только в дни карнавала, но и в течение всего года. Эта привилегия имущих и господствующих классов служила везде, где она существовала, если не исключительно, то во всяком случае преимущественно целям галантности. Из сообщений Казановы мы узнаем, что маска всегда употреблялась, когда нужно было набросить покров на галантное приключение. Так как в Венеции нельзя было никуда поехать иначе как на гондоле, то без маски люди легко становились к тому же предметом чужого контроля или же постоянных вымогательств. Употребление маски позволяло, далее, и порядочным дамам посещать пьесы и спектакли настолько непристойные, что, казалось бы, в театре не должно было быть места женщинам. Обычай посещать театр в маске господствовал поэтому не только в Венеции, но и во многих других городах эпохи старого режима, например в Париже и Лондоне.

Портрет мадам Ройе, Жан-Марк Натье

До нас дошло немало описаний Лондона, в которых говорится, что пресловутые английские комедии эпохи Реставрации, переполненные циническими остротами и непристойными жестами клоунов, посещались в большом количестве светскими дамами, защищавшимися от дерзостей черни при помощи маски. Другими словами: маска в еще большей степени, чем веер, служила для "порядочных" людей практическим средством свободно участвовать в оргии непристойностей.

Драгоценности

Разнообразные драгоценные украшения относятся в особенности к области кокетства и потому играли во все времена в облике женщины несоизмеримо большую роль, чем в облике мужчины, носящего по крайней мере еще только перстни, иногда браслет, указывающий, впрочем, в большинстве случаев на мазохистские наклонности... Цель подобных украшений, как уже показывает само слово, усматривается в украшении тела и усилении таким образом впечатления красоты.

Несмотря на общераспространенность такого взгляда, он неоснователен, так как игнорирует главную цель этих украшений и не понимает их истинного воздействия. Украшения эти должны, правда, сделать их носителя "красивее", но это только второстепенное их назначение: главная их задача состоит в том, чтобы обратить внимание на ту часть тела, которую они украшают, особой формой подчеркивая ее преимущество. Подвижный браслет должен указать на изящество руки, плотно прилегающий браслет - на ее полноту, широкая пряжка на башмаке - на стройность ножки, кушак - на элегантность талии, сережка - на миниатюрность уха, кольцо - на узость пальца, ожерелье - на тонкость шеи, спускающиеся с него украшеньица - на пикантность вздымающейся и опускающейся груди.

Так как пышная грудь всегда является гордостью женщины и так как женщина прежде всего хочет обратить внимание на нее, так как, далее, большинство мод запрещает украшать непосредственно ее, то всякое украшение, находящееся около нее, в особенности же вокруг шеи, предназначено сосредоточить взоры именно на ней, выделить ее особые преимущества. Ожерелье и приделанные к нему украшеньица должны оттенять не только гибкость шеи, но и цезуру, разделяющую грудь, а также обратить внимание на то, что грудь не отвисла. Аграф обязан указать на выпуклость груди, а брелок на корсаже - на ее ореолы. Поэтому женщина носит обыкновенно тем более рафинированные украшения или - так как все эти эффекты можно достигнуть и при помощи одного украшения - рафинированное украшение, чем больше ее декольте.

Фрагмент портрета маркизы Комон ля Форс, Франсуа Юбер Друэ

Таковы законы и цели украшений, и потому они служат важным средством кокетства: они демонстрируют, они своего Рода плакаты. Эта цель обыкновенно преследуется бессознательно, но зато она достигается только в том случае, когда эти украшения не стоят в противоречии с украшаемыми ими красотами тела, а выгодно оттеняют их линии.

Если же подобные украшения в самом деле увеличивают красоту, то косвенным образом, вызывая путем ловко придуманной формы или окраски оптический обман, исправляя некрасивые линии или придавая известным линиям иное направление. Так, широкий кушак позволяет талии казаться менее длинной, свободный браслет придает руке больше стройности, жемчужная нить, плотно облегающая шею, делает последнюю более полной и наоборот.

Эпоха старого режима не только целиком использовала прежде созданные эффекты украшений, но и прибавила к ним еще несметное количество новых оттенков. Эти оттенки касались, как нетрудно предвидеть, рафинированности и подчеркивания сладострастного момента.

Если дочери бюргерства были в большинстве случаев вынуждены ограничиться по бедности несколькими простыми колечками и такими же простыми бусами и брошками, то имущие классы и придворная знать тратили на украшения в течение всего старого режима баснословные суммы. В этих кругах не только женщины, а часто и мужчины положительно утопали под драгоценностями: драгоценные камни покрывали пальцы, руки, шею, из драгоценных камней состояли цветы, которые держали в руке; они окаймляли, подобно живому пламени, грудь и ниспадали, как огненный ручеек, вниз по пуговицам, вплоть до чулок и башмаков. Человек с головы до ног сам как бы становился предметом украшения, созданным рукой мастера.

Мушки

Одним из важнейших средств кокетства, относящихся к тому же специально к эпохе галантности, так как оно вместе с ней и исчезло, были так называемые mouches (мушки. - Ред.). Первоначально они должны были скрывать портившие красоту пятна на лице и других обнаженных частях тела. Во "Frauenzimmerlexicon" под рубрикой "Венерин цветочек" говорится: "Так называется вскочивший на лице женщины прыщик, который она закрывает мушкой". Очень скоро, однако, эти мушки вошли в моду, так как их чернота особенно хорошо оттеняла белизну кожи, ставшую высшим признаком красоты; отсюда другое их название - "пластырь красоты", так как они, кроме того, фасцинировали взоры, как всякая неправильность. А эта последняя особенность открывала рафинированности самые пикантные возможности. Стоило только наклеить мушку на таком месте, на которое в особенности хотели обратить внимание, и можно было быть уверенным, что взоры всех то и дело будут обращаться на это именно место. Так и поступали.

Кто хотел обратить внимание на красивую шею или на плечо, помещал мушку именно там; галантная дама наклеивала ее наверху груди, бесстыдница - как можно ниже между обоими полушариями. Такова была главная, но не единственная цель мушки. То, что первоначально предназначалось только для глаз, становилось постепенно также пикантной игрой для ума, становилось - хотя и не очень глубокомысленной - наукой, которой пользовались тогда все женщины.

Так как эти пятнышки придавали лицу, смотря по тому месту, где их помещали, определенное выражение, то с их помощью искусственно и создавали то выражение, в котором хотели позировать. Кто хотел прослыть плутовкой, помещал мушку около рта, кто хотел подчеркнуть свою склонность к галантным похождениям, помещал ее на щеке, влюбленная - около глаза, шаловливая - на подбородке, дерзкая - на носу, кокетка - на губе, высокомерная - на лбу. Таким образом, ярко подчеркивались все те черты характера, постоянные или преходящие, которые хотели выставить напоказ.

И этим средством пользовались все возрасты. Мушка налеплялась даже на лицо девочки, которая должна была выступить в позе робкой или стыдливой. Сатирик И. М. Мошерош бранился:

"Есть девицы, которые налепляют на лицо, чтобы показаться стыдливыми, в разных местах черные, позорные пятна из тафты, хотя им следовало бы стыдиться их".

Фрагмент гравюры с изображением мушек и их значением

Даже мужчины часто употребляли такие мушки.

Когда это средство кокетства вошло в моду - приблизительно в середине XVII в., - то уже не довольствовались небольшими черными пятнышками, а старались придать им самые чудовищные формы. Тафта была заменена бархатом. Иногда мушку делали такой величины, как будто она предназначалась в самом деле для настоящей раны. Налепленная на правую щеку, она получала название "мушки от зубной боли". Чтобы сделать эти огромные пластыри по возможности пикантнее, некоторые дамы украшали их, кроме того, драгоценными камнями. Особенно в ходу были мушки в форме луны, звезды, тех или других животных и насекомых: зайца, лисицы, собаки, бабочки, лошади и т. д. Не останавливались даже перед самым неаппетитным: было время, когда мушкам придавали форму прыгающей блохи.

Наиболее излюбленным местом помещения мушек были низ выреза груди или же верхняя часть груди. Таким путем к груди обращались постоянно не только взоры, но и руки мужчин. И хотя эти игры и шутки кокетства были весьма неуклюжи и грубы, это не помешало тому, что мода господствовала в продолжение десятилетий во всех странах. Еще в конце XVII в. Абрагам а Санта Клара писал:

"Многие гордые Елены, желая лучше оттенить гладкость и белизну кожи, украшают ее черным пятнышком в форме оленей, зайчиков или лисиц. Другие залепляют все свое лицо птицами, и, если меня не обманывает зрение, даже на носу у них сидит такой храбрый дрозд".

Эпоха Рококо, правда, смягчила и сократила эти смешные формы мушки, подобно тому, как она всему придавала более деликатные очертания, но и она не отказалась от них, а пользовалась ими до последних дней своего господства.
Эдуард Фукс, "История Нравов", глава "Галантный век"

Тайные науки в культурной жизни XVIII столетия

То, что называется "тайными" (оккультными) или герметическими "науками", имеет долгую историю, восходящую по крайней мере к римско-эллинистической эпохе. Главные из этих "наук" - алхимия, астрология и каббала; основной их "способ познания" - магия. В средние века "тайные науки" проникли в Европу из арабского мира и заняли определенное место внутри христианской культуры и в то же время в некоторой оппозиции к ней (с точки зрения самой церкви магия подразделялась на "белую", апеллировавшую к богу, и "черную", прибегавшую к помощи дьявола).

Алхимия, важнейшая из "тайных наук", служит в этом смысле примером. Новейшие исследования показывают, что значение алхимической практики не только в том, что она привела к случайным, но важным открытиям в области химии, но прежде всего в том, что она представляла собой своего рода ересь, в рамках которой создавался новый "образ культуры": в своем надменном уединении алхимик осуществлял самостоятельный акт творения, становясь, таким образом, на путь дерзостного соревнования с богом.

В эпоху Ренессанса данная еретическая тенденция вызвала к жизни так называемую "натуральную магию", ставившую себе задачей овладение тайнами природы без помощи бога или дьявола (или при минимальном их участии). В отличие от науки, "натуральная магия" притязает на полное и незамедлительное познание мира, иначе говоря, смешивает желаемое и действительное. Магия, однако, тесно переплетается в ту пору с научной мыслью. Как пишет французский историк культуры М. Фуко, в XVI в. наука еще "не отличается структурной прочностью; она является как бы всего-навсего свободным пространством, в котором сталкиваются приверженность к авторитетам древности, пристрастие к чудесному и уже обостренное внимание к той высшей разумности, в которой мы узнаем себя".

Мир представлялся в XVI в. единой зашифрованной картиной, в которой разгадка шифра должна была обнаружить самые неожиданные аналогии и сближения, "симпатии" и "антипатии", связывающие воедино разрозненные части макро- и микрокосма. Сам процесс расшифровки предполагал особое внимание к древним текстам и был обставлен сугубой таинственностью. Во всем этом было немало от магии, и недаром Гёте, создавая своего Фауста, образ исключительной символической емкости, сделал его ученым и магом одновременно. Ибо таковым был не только исторический доктор Георг Фауст, которому так повезло в отношении посмертной славы; даже лучшие умы XVI в. не избежали и не могли избежать влияния магических представлений.

Примерно к середине XVII в. положение резко изменилось: наука встала на собственные ноги и отбросила костыли "натуральной магии". Происходит окончательное "отрезвление" мыслящего ума перед лицом природы; наука провидит свои действительные исполинские возможности, она более не нуждается в самообмане, каковым была магия, решительно и полностью отмежевывается от нее. С этого момента "тайные науки" объективно попадают в положение мавра, который должен уйти.

Этот небольшой экскурс понадобился, чтобы стало ясно, что в XVIII в. сомнительные личности, выступавшие как полномочные посланцы "тайных наук", представлялись продолжателями древней традиции, глубоко укоренившейся на почве европейской культуры и еще сохранявшей большую силу инерции.

Культура XVIII в. являет собой во многих отношениях парадоксальную картину. Посреди ее ширится пространство, расчищенное от предрассудков, освещенное ярким светом энциклопедического Разума. Лучи света проникают далеко во все стороны, но тут и там наталкиваются на плотные темные массы суеверий и застарелых иллюзий, причем сочетания света и теней порой оказываются самые неожиданные.

"Тайные науки" еще привлекают великое множество умов и пытаются ужиться с подлинной наукой. Даже внутри ученого мира, где-то на его периферии, еще не совсем угас интерес к понятиям магии. Библиотека ученого в XVIII в. еще включает известное число книг по алхимии и астрологии (впрочем, в большинстве случаев уже, наверное, как курьез). За пределами узкого круга рационалистически мыслящих людей всякие химеры могут встретить самый благожелательный прием.

Vanitas, Питер Клас

Мы имеем в виду отнюдь не только народную массу, которую намеренно держали в темноте (и которой, при всей ее невежественности, все-таки нельзя было отказать в присутствии трезво-скептического взгляда на вещи), но прежде всего так называемые "образованные массы".

Устойчивая популярность "тайных наук" объяснялась их специфическим "прикладным" уклоном: они предлагают людям незамедлительное фиктивное удовлетворение их практически-жизненных потребностей. Подлинная наука реально удовлетворяет такие потребности, но не всякие и не сразу. Все конкретные науки, вместе взятые, не в состоянии предложить формулу, как свести концы с концами в масштабе индивидуальной жизни. Да это и не их дело, это дело идеологии. Именно кризис идеологии создает ситуации, когда для оккультизма с его псевдорешениями и псевдоответами создается широкое поле деятельности. "Спрос на чудеса" существует в эксплуататорских обществах всегда, но особенно резко вырастает в критические периоды, когда индивидуальное бытие теряет прочную опору в разлагающихся порядках официальной идеологии и культуры.

Так было на закате феодальной эпохи, так стало на закате эпохи буржуазной. Последние десятилетия XVIII в. отмечены значительным упадком официальной религии, всегда бравшей на себя заботу скрупулезно опекать прихожанина и направлять его в делах житейских. Церковь сдает свои позиции в пользу просветительской философии и на другом уровне в пользу оккультизма.

Таким образом, "тайные науки" в это время не просто существуют как пережиточное, остаточное явление, но получают новый импульс к распространению - явление, на первый взгляд, поразительное, поскольку оно имеет место наряду с успехами Просвещения. Увлечение всякого рода магией становится поветрием, охватившим Европу. На страницах календарей рядом с христианскими святыми прочно обосновываются Альберт Великий, Нострадамус и Парацельс, а советам странствующего астролога или хироманта внимают охотнее, нежели наставлениям приходского священника. В покоях замков и городских аристократических особняков оборудуются алхимические лаборатории, где высокородные дилетанты, сами или с помощью приглашенных "профессионалов", тщатся получить "философский камень". В Париже, в предместье Сен-Марсо, целый квартал населен алхимиками, полунищими маньяками либо мошенниками, торгующими всевозможными эликсирами и порошками.

Даже успехи настоящих наук парадоксальным образом косвенно содействовали увлечению оккультными. Науки только еще начинали показывать, на что они способны, но уже ранние их "чудеса" поразили общее воображение (наибольший резонанс имел полет Монгольфье на воздушном шаре в 1783 г., буквально ошеломивший Европу). На уровне "массового сознания" (этот современный термин позволительно здесь употребить в одном определенном контексте: именно, в связи с наукой) возникла некая эйфория доверия к науке, благодаря чему лженаука, в свою очередь, расцвела пышным цветом. Современный американский историк Р. Дарнтон, исследовавший на французском материале роль науки в культуре того времени, пишет, что "читающая публика была тогда опьянена возможностями науки и в то же время сбита с толку. Не будучи в силах отличить реальное от воображаемого, она готова была уверовать в любой невидимый флюид, во всякую наукообразную гипотезу, которая, казалось, давала объяснение удивительным явлениям природы".

В популярных книжках в то время оккультное легко примешивалось к подлинно научному. Магия не противопоставляла себя научному естествознанию, она подлаживалась к нему и бралась его "восполнить". Л.-С. Мерсье констатировал в "Картинах Парижа": "Шарлатаны нашли себе убежище в царстве наук". Еще один современник писал о шарлатане новейшей формации, что "он обычно похваляется, будто ему удалось открыть неизвестные ранее законы природы; он, однако, хранит их в тайне, утверждая, что добыл их с помощью оккультной физики... Если верить ему, он просвещеннее всех ученых обществ".

Сам социальный порядок в то время ощутимо расшатался, и его расшатанность, вселяя предчувствие близкой революции, укрепляет хмельную мысль о том, что "все возможно". "Баланс" между действительным и возможным определенно качнулся в сторону возможного в эти последние десятилетия XVIII в. Мирабо в одном из своих писем, датированном 1786 г., сформулировал самоощущение эпохи, написав, что "границы возможного сильно раздвинулись и реальное уже не всегда кажется правдоподобным".
Юрий Каграманов, журнал «Новая и Новейшая история»

Салон

Роль, которую в жизни низших классов играл трактир, в XVIII в. в жизни господствующих и имущих классов исполнял салон. Он был главной ареной словесного флирта в противоположность будуару, где преобладала практика. Изо дня в день разговаривали о любви, не о ее высших проблемах, а только о ней как наслаждении. Правда, некоторые современники, как граф Тилли, утверждают, что это - клевета, пущенная в оборот романистами.

Например, в беседе на тему "Кто придумал одежду?" хозяйка салона, где происходила эта беседа, ответила серьезнейшим образом: "То был, вероятно, маленький безобразный карлик, горбатый, худой и кривой, ибо, кто хорошо сложен, не вздумает же спрятаться в платье!" В другой беседе глубокомысленнейшим образом обсуждался поставленный неким принцем вопрос, почему люди стали скрывать от других половой акт. На этот вопрос послышался ответ, что не иначе поступает собака, ибо, когда ей бросят кость, она уединяется с ней в уголок. Виновата зависть мужчины, боящегося за свою кость. Она - единственный источник стыдливости.

Все это, несомненно, "подсахаренные скабрезности", хотя в этих "глупостях" и нет ни капли "элегантности". Нам остается только добавить, что такие дискуссии были не исключением, а правилом в тогдашних салонах, так как интерес возбуждали вообще только мотивы из половой области, и потому сюда ловко перебрасывались и самые серьезные вопросы, то есть и их обливали галантным соусом. В Германии такую способность у мужчин называли "талантами петиметра". И большинство мужчин положительно горели честолюбием удостоиться во время беседы подобного эпитета, повышающего репутацию в глазах "образованного общества".

Характерным образчиком может служит игра-гадание, о которой подробные данные имеются в вышедшей в 1770 г. книге "Der wahrsagende Mercurius" ("Предсказывающий Меркурий". - Ред.).

Последняя ставка, Уильям Хогарт

Игра состояла в том, что ставился какой-нибудь вопрос, ответ на который получался из числа очков на трех брошенных костяшках. В наставлении перечисляются около двадцати вопросов для обоих полов, и каждый вопрос сопровождается шестнадцатью возможными ответами. На вопрос мужчины: "Довольна ли тобой жена?" - ответ гласил, например, при шести очках: "Ах, старина, как можешь ты спрашивать, довольна ли тобой твоя молодая жена, когда ты даже аппетитного поцелуя ей дать не в состоянии, не говоря уже о чем-нибудь ином!"; при семи очках: "Ты здоровенный детина, и жена может быть тобой довольна"; при восьми: "Если бы ты занимался с женой так же усердно, как с книгами, то она могла бы быть тобой довольна" и т. д.

Если случайно беседа вертелась не вокруг любви, ее заменяли сплетни, споры об этикете и подобные глупости. Многие салоны прямо славились как гнезда сплетен.

В высших классах общества слишком уважали практику галантности, чтобы ограничиваться в салонах одной только теорией, особенно после того, как за ужином вино и шампанское произвели надлежащее действие.

Из "Historiettes et mots d'esprits du XVIII s." ("Анекдоты и остроумные выражения XVIII в." - Ред.) мы заимствуем следующие два места, из которых одно характеризует господствовавший в этих салонах после ужина развязный тон, а второе - те активные шутки, которые разрешали себе их посетители. В обоих случаях речь идет о кружке регента Франции герцога Орлеанского. Первое место гласит:

"Однажды регент ужинал с г-жой Парабер, архиепископом Камбре и Лоу. После ужина ему принесли бумагу для подписи. Он хотел взять перо, но был так пьян, что не мог его держать. Он передал перо г-же Парабер и сказал ей: "Подпиши, б..." Она возразила, что не имеет права подписывать. Тогда он вручил архиепископу и сказал: "Подпиши, сутенер". Тот тоже отказался. Тогда регент передал перо Лоу со словами: "Подпиши, мошенник!" Но и он отказался. Тогда регент пустился в следующие меткие размышления: "Что за превосходно управляемое государство! Оно управляется проституткой, сутенером, мошенником и пьяным". И подписал бумагу".

Общество на прогулке, Габриэль Сент-Обен

Второе место гласит:
"На ужине у г-жи Нель (Hesles) несколько молодых аристократов, сидевших за одним столом с г-жой Гасе, заставили ее выпить много разного вина и ликеров, так что она совершенно опьянела. В таком состоянии она снизошла до того, что стала плясать перед присутствующими почти нагая. Когда разнузданность достигла своего апогея, ее друзья передали ее лакеям, чтобы и те имели свое удовольствие. Согласная в своем опьянении на все, г-жа Гасе только бормотала: "Какой прекрасный день!"

Конечно, было бы неправильно считать такой разврат обычным правилом.  Некая г-жа де ла Веррю следующими классическими словами определила жизнь своего круга:
"Ради большей верности, необходимо уже здесь на земле создать рай".

Превратить жизнь в рай - такова была в самом деле, как мы, надеемся, достаточно убедительно показали на предыдущих страницах, тенденция, господствовавшая в светском обществе всех стран, и господствовавшая при этом более властно, чем какая бы то ни было другая идея. Эта тенденция приводила, естественно, в конечном счете к тому, что повышенная общительность, балы, вечеринки и тому подобные увеселения заняли в жизни верхних слоев огромное место, и к тому, что здесь эти развлечения и увеселения предлагались настолько же в рафинированном виде, насколько примитивный характер они носили в низах.

"Принадлежать всем - вот высшее наслаждение", - писала одна светская дама подруге после бала, во время которого она дала нежное обещание трем мужчинам. И прибавляла с пикантным остроумием: "Таким образом, я не изменю ни одному из них и угрызения совести не нарушат спокойствия моего сна".

Так как бал служит лучшим поводом для массового флирта, то постоянно придумывали все новые вариации, особенно в виде разных маскарадов, представляющих наиболее благоприятную почву для галантных похождений. В роли Марса, Аполлона или Юпитера мужчина мог себе все позволить. В роли Дианы, Венеры или Юноны женщина могла все выслушать. Под маской можно было все простить. Ведь то была только шутка.
Эдуард Фукс, "История нравов"